from 01.09.2015 until now
Taganrog Institute of Management and Economics
from 01.09.1999 until now
Russian Federation
This article takes a look at various aspects of the national legal and political mindset: discreetly-structural, methodological, cultural, religious, functional, etc. The authors not only distinguish the nature and characteristics of domestic legal (wider politico-legal) mentality, identify its main functions, show the place and significance in the Russian public-legal, but to refract the main theoretical developments through the prism of the little studied in modern jurisprudence, old political and legal ideas, spiritual component which turns out to be extremely interesting and revealing in many ways to explore such a topical issue at the moment, as the legal mindset , political mentality, legal consciousness, legal culture in transition period of development of the state and law, still continuing in Russia early 21st.
legal mentality, old believers, monarchy, State power, State, dignity, religion.
1. Правовой менталитет: теоретико-методологический экскурс
Наверное, трудно спорить с тем, в современном правовом познании нет более сложной и в то же время более привлекательной для разного рода исследований актуальных вопросов государственного строительства и модернизации национальной правовой системы, чем категория «правовая культура», тем более, когда научному изучению подвергается период, связанный с разного рода (правовыми, политическими, духовными, экономическими и др.) преобразованиями. Чаще всего, обращаясь к таким эпохам, отечественные, да и многие зарубежные правоведы ставят вопрос о динамике, изменениях в сфере национальной правовой культуры, общественного правового сознания. В редких случаях в поле зрения исследователей попадают глубинные аспекты политико-правового мира, к которым, несомненно, относится и правовой (иногда его рассматривают шире – политико-правовой) менталитет, юридические архетипы и т.п. [1, 2, 3].
Причинами такого рода устоявшейся познавательной традиции выступают все еще действующие советские эвристические схемы, в рамках которых, разумеется, ставились иные (собственно, вненациональные) акценты (классовые, социально-экономические), и явно недостаточный уровень (несмотря на все количество статьей на тему «менталитета», «ментальности» разных специалистов современной гуманитарной сферы) осмысления природы национального менталитет и его различных проявлений (правового, экономического, политического). Во многом это связано с поиском российскими юристами неких «общечеловеческих» правовых принципов, институтов, норм, которые следует «просто» «продавить» в ткань нашей правовой и политической системы, и желаемая цель – формирование правового государства и гражданского общества – будет достигнута при минимальных собственных интеллектуальных и организационных усилиях (российский либерально-правовой дискурс образца 1990-х годов). Правда, результативность такого подхода и его социально-правовые, духовные и иные издержки оказались велики и, похоже, что непредсказуемы для представителей либеральной реформаторской стратегии, многие из которых недооценили то, что «…никакая, даже самая совершенная конституция не создаст нового общества в России. Для этого нужно, прежде всего, кардинально изменить российский менталитет…» [4. С. 11]. Другие действительно верили в возможность такого «кардинального изменения» российского менталитета, да еще и в короткие сроки.
Конечно, в это же время в российском правоведении начинает формироваться и другой подход к пониманию содержания и практической значимости национального правового менталитет, его влияния на стратегию и тактику политико-правового реформирования в постсоветской России. Так, несомненный интерес с точки зрения «проникновения» в метод ментального измерения права и государства представляют постановочные аспекты концепции отечественного правового менталитета, предложенные В.Н. Синюковым в работах «Российская правовая система. Введение в общую теорию» и «Правовая система: вопросы правореализации», в которых проблема национальной правовой ментальности «проходит» через поиск глубинного и подлинного источника идентификации правовых отношений – жизненного уклада народа (норм, воззрений, идеалов, культов, обыкновений и др.) [5, 6].
В первой из указанных работ автор делает интересный и методологически оправданный исторический срез проблемы: рассматривает эволюцию отечественного правового менталитета от славянофилов и П.Я. Чаадаева до современного «сумбура реформаторских действий и хаоса власти», не предлагая, однако, явного определения правовой ментальности и принципиально ограничиваясь исключительно контекстуальными дефинициями. Наверное, следует восполнить данный пробел: правовой (политико-правовой) менталитет есть совокупность (система) правовых архетипов и представлений, устойчивых, привычных образов, форм и стиля юридического мышления, которые в разных социумах, этносах, типах цивилизаций и т.п. имеют собственное содержание, различным образом сочетаются, но всегда лежат в основе восприятия компонентов национальной государственности (юридических и политических институтов, национальных и конфессиональных отношений и др.), определяют специфику правового поведения индивида, тех или иных социальных и профессиональных групп, государственных органов и должностных лиц.
Правовой менталитет определяет совокупность готовности и предрасположенности индивида действовать, мыслить, чувствовать, воспринимать различные явления, оценивая их в качестве положительных или отрицательных, в государственно-правовой сфере; предполагает соединение когнитивного и ценностного мотивов правомерного или неправомерного поведения субъектов. В сущностном аспекте (не замыкаясь на психическую природу рассматриваемого явления) правовой менталитет следует изучать, выделяя его национальные архитектонические элементы (политико-правовую парадигму, стиль юридического мышления, типа социально-правового и «предправового» взаимодействия субъектов), что, несомненно, позволит перейти к осмыслению его социокультурной, национальной природы. Вполне очевидно, что «правовая ментальность как сложное явление отражается во всех элементах структуры правосознания и раскрывается в специфике правопонимания, правочувствования, правовидения» [7. С. 290].
При более или менее скрупулезном рассмотрении становится очевидным, что правовой менталитет – это полиструктурная открытая динамическая система, включающая разноуровневые отношения между собственными элементами, иными социальными системами и находящаяся в постоянном (хотя часто и незаметном) развитии. Природное и культурное, рациональное и эмоциональное, сознательное и бессознательное, индивидуальное и общественное – все эти оппозиции неизбежно «пересекаются», определенным образом актуализируются на уровне политико-правового менталитета, растворяясь в его структурах. Объединяя логические и чувственные, ценностно окрашенные и иные воззрения, менталитет выражает образ, характер, способ группового и индивидуального юридико-политического действования, во многом определяет вектор и специфику мыследеятельности участников соответствующих социальных практик, влияет на формирование и изменение властных стратегий и тактик в определенном обществе и государстве.
С позиций системно-структурного подхода, исходя из природы рассматриваемого явления, наиболее продуктивно и методологически оправданно представить правовой менталитет как систему непрерывно взаимодействующих между собой структурных элементов. В результате возникают разнообразные свойства, характеристикинационального правового менталитета – «законнический» (формально-юридический), толерантный, харизматический, динамический, характеризующийся правовым нигилизмом либо правовым идеализмом и т.д., а также выявляется специфика регулирующей роли, которую играет правовой менталитет в процессах правореализации и правотворчества, его влияние на поведение личности, социальных или национальных групп, классов, всего населения страны.
Интересна связь правового менталитета с национальным языком, имеющим место в конкретной стране логико-лингвистическим дискурсом. Язык – это значительный феномен культуры, он отлично выражает, сохраняет и особым образом стандартизирует национальное миропонимание, определяет способ осмысления действительности, в том числе и в области государственно-правовых отношений. О том, что юридический язык всегда сообразен стилю юридического мышления, имманентного национальной государственно-правовой парадигме, упоминать просто банально. Например, в западном философско-правовом и политическом дискурсах домакиавеллевского периода просматривается вполне определенная логико-семантическая позиция в отношении смысла и значения понятия «государство». В частности, древние греки использовали в данном значении слово «polis», а римляне – категории «res publice», «civitatis». Скорее всего, именно выражение «stаtus rei publice» и подобные ему, например, «stаtus rei romanae», которые были распространены в античности, в итоге трансформировались в более позднее по своему возникновению (начало–середина XVI в.) понятие «государство» (stato, staat, etat, state).
Кристаллизация античных представлений о государстве в языке и учреждениях, различного рода государственных функциях и установлениях естественным образом предопределила и содержание греко-римских политических доктрин. «Аристотель воспринимает государство как коллективность особого рода, возникшую ради потребностей жизни, но существующую как самодовлеющее состояние ради достижения жизни благой» [8. С. 58]. Во многом следуя тем же традициям, Цицерон определяет государство как «дело народа», людей «связанных между собой согласием в вопросах права и общностью интересов», это «общий правопорядок». Античные философско-правовые (отраженные в языке) конструкции в той или иной мере позже использовали Фома Аквинский, Марсилий Падуанский, Г. Гроций, Дж. Локк, И. Кант, и др. Ж. Маритен пошел еще дальше. По его мнению, наиболее подходящим переводом таких категорий, как πόλις или civitas, «были бы «гражданское общество» (commonwealth) или «политическое общество», но никак не «государство» [9. С. 37].
В отношении отечественного ментально-языкового дискурса, имеющего место в политико-правовом поле, интерес представляет подход О. Хархордина, посвятившего проблеме «языкового» оформления понятия «государства» сборник статей «Понятие государства в четырех языках» [10]. По его мнению, «триада «правитель – государство – подданные», центральная для нововременного понятия государства, в России была сформирована в два этапа. Так, сначала на уровне политико-правового мышления (его стиля) происходит различение между персоной «правителя» и собственно «государством», понимаемом теперь чаще всего как «Отечество», т.е. сообщество, основанное отчасти на кровнородственных связях, переродившихся в особую связь с «Землей», на общем историко-культурном происхождении и образе жизни, включающем, прежде всего, духовно-религиозную основу (в народном обыденном мировосприятии это первенство сохраняется вплоть до 1917 г., элитарное осознание собственных религиозных, духовно-социальных основ подвергается серьезным испытаниям в период петровского реформирования и в последующие столетия имперского государственно-правового бытия). «Личное служение государю постепенно стало пониматься как служение стране или, лучше сказать отечеству (такая ситуация достаточно очевидно просматривается в Смутное время. – А.М., Т.М.)…» [10. С. 174]. В этом контексте можно понять глубинные причины того, что в России возникла «традиция… государственной службы и что до середины XVII в. она все еще называлось государевой службой» [10. С. 176].
На втором этапе «решающее изменение в дискурсе происходит в эпоху Петра Великого, когда вводится понятие общего блага и предпринимается попытка (в итоге неудачная. – А.М., Т.М.) наиболее радикальным образом дистанцировать персону государя от общности под названием государство… Иерархия, существовавшая в русской средневековой идее государства: царь служит богу – народ служит царю, сменилась (?!) новым соотношением: и царь, и подданные служат Отечеству, «общему благу» государства» [10. С. 177].
Современный логико-языковой и доктринально-концептуальный (обращение к разного рода российским политико-правовым учениям) анализ убеждает в том, что в русском языке слово «государство» является производным от категории «государь», что, несомненно, выражает некоторый образ данного института публичной власти, обозначает его место и роль в социально-политическом и правовом пространстве, персонифицирует политический организм, утверждает отношения господства, подчинения, служения и т.п. В истории России (как это отчасти показано выше) ни фактически, ни юридически государство в античном, евро-американском варианте его организации не существовало, соответственно, и не воспринималось ни массами, ни элитой в качестве политической ассоциации, равномасштабной обществу и уж тем более ему противостоящей.
Вотчинное происхождение и особая, патримониально-патерналистская сущность российского государства приводит многих сторонников унификации политико-правовых укладов по западному «образу и подобию» к мысли о выходе этого сложного социально-политического явления за рамки публично-правового универсума понимания (видения). Оно начинает восприниматься в следующей коннотации: государство – это неограниченный властитель и собственник земли, людей и предметов на собственной территории. Напротив, английское «state» или французское «ľ etet», по их мнению, принадлежит публично-правовому универсуму рассуждений, отражает политическое состояние общества в качестве единого (динамичного) консолидированного субъекта, его особый статус, организованность и упорядоченность в рамках правового поля.
С представленной семантикой категории «государство» и соответствующей его (разумеется, в отечественной модели) аналитикой вполне согласуется и русское понятие «правительство», восходящее своими корнями к слову «правитель» и более близким – «господство», «властитель», нежели английскому «government» или его французскому эквиваленту «gouvernement», означающим просто «управление», «система управления». И теоретически, и методологически, и (как показывает время) практически оправданно уточнить и изучить смысл и значение ряда важных юридико-политических концептов, причем, рассматривая их в качестве выражения, экспликации особой данности, самодостаточной, самоценной, отражающей единство духовной, политической и правовой жизни российской цивилизации, не ограничиваясь (как это, например, было в правоведении 1990-х годов и имеет место сейчас) интерпретацией исключительно западной понятийной версии «государства», «самодержавия», «абсолютной монархии», «правительства», «общества», «права», «закона» и др.
В свете идущих в настоящее время процессов постепенного возвращения России исторически органичного ей (по крайней мере, со времен Ивана III) имперского статуса возникает интерес к пониманию смысла и содержания категории «империя», но не в западной транскрипции, а в отечественной философско-правовой и политико-правовой мысли, т.е. в российском юридически-языковом и политико-языковом дискурсе. Поэтому в специальной литературе все чаще приводятся различные позиции в отношении этого, безусловно, важного для прошлого и современного государственно-правового строительства, понятия. И.А. Ильин, Н.Н. Алексеев, И.Л. Солоневич, Л.А. Тихомиров, М.О. Меньшиков и другие представители русской политико-правовой классики неоднократно обращались к логико-понятийному анализу «империи» и проводили его в широком социально-культурологическом контексте. Так, М.О. Меньшиков писал: «Слово imperium на родине этого слова всегда понималось как верховная государственная власть, то есть именно то самое, что понимается под русским словом царство или государство… Если Россия еще сколько-нибудь держится как империя, то лишь постольку, поскольку она остается царством… Как только Россия перестанет быть царством в древнем и вечном значении этого слова, так и расползется по швам. У нас не любят вдумываться в употребляемые поминутно слова и титулы…» [11. С. 182, 183]. И.Л. Солоневич подробно останавливается на содержательном аспекте имперско-монархической организации властных отношений в России: «Московская монархия была по самому глубокому своему существу выборной монархией. С той только разницей, что люди выбирали не на четыре года и не на одно поколение, выбирали навсегда… Итак, если термин конституционная демократическая монархия мы переведем на русский язык – соборная и народная монархия – и если в этот последний термин мы вложим его русское содержание, такое содержание, каким эта монархия была наполнена в действительности – хотя и не всегда, – то мы, вероятно, избавимся от недоразумений и по поводу конституции, и по поводу демократии» [12. С. 125]. Именно этот аргумент (как один из весомых в понятийно-языковом контексте) является базовым для построения И.Л. Солоневичем своей оригинальной концепции «народной монархии» в российском политико-правовом поле.
Возвращаясь на теоретико-методологические «рельсы» рассмотрения природы и значимости национального правового менталитета и обобщая все вышесказанное, можно выделить несколько его основных функций.
1. Познавательно-преобразовательная связана не только с накоплением определенной суммы знаний о специфике образных, устойчивых (архитектонических) элементов национальной юридической среды и их разнопорядковых проявлений (от правовых стереотипов, ценностей и установок до организации и характера юридической деятельности, политико-властного пространства и т.п.), но и с соответствующей такому пониманию деятельностью по формированию органичного правоментальным особенностям социума государства, политической и правовой систем, механизма правового регулирования и др. Именно эта функция позволяет говорить об актуальном в современной России историко- и теоретико-правовом просвещении – овладении смыслом, скрытыми в глубине веков, в «недрах» отечественного этно – социального мира «кодами», матрицами и схемами государственно-юридического регулирования.
2. Праворегулятивная и интеграционная направлены на обеспечение устойчивого, отлаженного правового уклада общества в целом, социальных групп (классов, страт), семей, отдельных индивидов, регулирование их взаимоотношений. Присущие национальному правовому менталитету идеалы, традиции и образцы поведения, способы осмысления юридико-политической сферы могут служить основой оформления и длительного существования (в силу идентичности стиля юридического мышления, совпадения содержания иных ментальных структур) разнопорядковых социальных общностей (нации, народности, цивилизации, племена и др.), достижения общественного согласия, способствовать консолидации различных социальных групп и слоев граждан, концентрации их усилий на формировании адекватного национальным интересам, потребностям человека и общества государственно-правового пространства.
3. Оценочная функция правового менталитета выражается через совокупность эмоционально-аксиологических характеристик индивида, социальных групп, общества. Она проявляется в разнообразных фактах, отражающихся в сознании и поведении индивидов и их групп, связанных с оценкой, соответствующим ей эмоциональным отношением (осознанном и/или неосознанном, как в конкретной ситуации, так и вообще) субъектов к тем или иным элементам правовой и политической жизни. Все составляющие национальной юридической и государственной действительности выступают объектами оценки. Следует говорить о ментальных ценностях в праве и о самом праве как ценности.
4. Кумулятивно-охранительная и трансляционная функции предполагают постоянное прибавление (правда, за весьма длительный период исторического времени), увеличение этноправовой информации на уровне архитектонических структур (в неразрывной связи рациональных и иррациональных компонентов) при сохранении (для последующих поколений) уже имеющейся. Накопление, естественно, просматривается и на уровне правоментальных проявлений: пусть очень долго и не всегда позитивно, но все же возникают (формируются или заимствуются) новые правовые ценности, установки, символы, ритуалы, стереотипы и т.п., которые так или иначе коррелируют с имеющей место в определенную эпоху в конкретном социуме или типе цивилизации социально-политической и духовной ситуацией (культурным сценарием). Известная схема: от поколения к поколению… да еще и с удивительной настойчивостью.
5. Социализирующая функция охватывает область общей индивидуальной социализации и инкультурации как приобщение индивида к национальному социально-правовому опыту. Последний как совокупность накопленных в ходе исторического развития общества и государства духовно практических знаний, умений, навыков в правовой сфере сохраняется в мнемонических структурах общественного правосознания. Личность оказывается вовлеченной в сложный процесс освоения устоявшихся в социуме стандартов правового (правомерного или неправомерного) поведения. Кроме этого, происходит развитие мотивационных структур как внутренних гарантов, обеспечивающих соблюдение индивидами или социальными группами существующих правовых предписаний, т.е. мотивационная и поведенческая адаптация индивида в конкретной государственно-юридической среде. Конечно, в случае явного расхождения создаваемых законодателем норм позитивного права с зафиксированным на ментальном уровне социально-правовым опытом, с содержанием правоментальных проявлений процесс социализации индивидов оказывается чрезвычайно противоречивым и малорезультативным. В рамках социализирующей функции правового менталитета следует выделить его функции по стабилизации и консервации правового сознания. Юридическая стационарность правосознания зависит от качественного состояния национальной правовой ментальности. Основными институтами, осуществляющими процесс правовой социализации новых поколений, выступают семья, община, образование и наука, общество в целом, государство и т.п.
6. Прогностическая (проспективная)функция включает анализ тенденций, перспектив развития национальной правовой (политической) системы. Это представляется особенно важным в переломные или кризисные эпохи (реформы, революции, военные поражения и т.п.). Учет содержания архитектонических структур правового менталитета, правоментальных проявлений, несомненно, относится к необходимым элементам подлинно научного прогнозирования и планирования в правовой сфере. Например, данная функция может и должна отразиться в законодательной деятельности, когда речь идет о логике и последовательности разработки, содержании, принятии соответствующих нормативно-правовых актов. Интересны также вопросы о факторах эффективности действия норм права в социуме, о соотношении юридической и фактической конституции1 и др.
2. Старообрядцы XVII в.: политико-правовая ментальность эпохи духовного излома
В истории российской государственности можно выделить несколько переломных эпох, сопряженных с разного рода радикальными, коренными поворотами течения русской жизни, с изменениями в политико-правовой, социально-экономической областях жизнедеятельности, а также (что часто было значительно тяжелее и по ходу «модернизации», и по ее последствиям) в духовно-религиозном поле. Можно вспомнить о разрушительных последствиях Смутного времени на рубеже XVI–XVII вв., когда страна не просто пережила период хаоса и развала всей системы государственной власти и управления и, по сути, уже перестала существовать в качестве «геополитической реальности» (Московию уже «стирали» с европейских географических карт), но и породила особый во многих отношениях тип русского человека – «человека смутного времени», часто отличающегося новыми ценностными ориентирами, деформированным право- и законосознанием, отношением к «Воле» (свободе, в западной транскрипции) и т.п.
Можно вспомнить, что именно начиная с эпохи Смутного времени, становится ощутимым (имеющий место и в настоящее время!) «разрыв» столицы и провинции в России, так как в это время на уровне народного (общерусского) самосознания формируется ранее не виданный образ Москвы как «скопища предателей», помогавших интервентам уничтожать и отечественную государственность, и Русскую православную церковь, и сам русский этнос. В целом же на рубеже XVI–XVII вв. имело место «искоренения древних навыков» и «унижения россиян в собственном их сердце», что вызвало протест, но не в столице, а… в русской провинции, где, собственно, и сформировалось представление о стране как «Отчизне», для спасения которой и возникают (без какого бы то ни было государственного вмешательства, на уровне, как сказали бы сейчас, «институтов гражданского общества», имевшего в Московском государстве исключительно соборные формы существования и выражения) «советы Всея Земли, например, в Ярославле и других городах.
Выйдя с достоинством из Смутного времени, восстановив и в значительной мере укрепив систему государственной власти, воссоздав нарушенную в Смуту «симфонию» духовной и светской власти, искоренив духовные пороки среди населения и элит, к середине XVII в. государство входит в новый, но теперь уже исключительно духовный (идеологический) излом – церковный раскол. «Значение Раскола в русской истории определяется тем, что он являет собой видимую отправную точку духовных нестроений и смут, завершившихся в начале XX века разгромом русской православной государственности…» [14. С. 205]. Однако, по мнению митрополита Иоанна, «как явление русского самосознания, Раскол может быть осмыслен и понят лишь в рамках православного мировоззрения, церковного взгляда на историю России» [14. С. 212]. Видимо, речь здесь идет о собственно религиозной (канонически-обрядовой) стороне церковного раскола, поэтому (не претендуя на глубокое православно-сущностное постижение раскола), выделим и постараемся осмыслить его государственно-правовые и социально-политические проявления, тем более что «старообрядец на самом деле есть очень новый душевный тип» [14. С. 214].
В поисках оснований церковного раскола середины XVII в. выделим базовые правовые, политические и духовные практики, определившие «лицо» рассматриваемых здесь событий.
1) С середины XVII в. Московское царство (пережившее Смуту, которая в политико-правовом аспекте получила выражение в кризисе русской монархии и, как следствие, в десуверенизации отечественной государственности) начинает укрепляться на евразийском пространстве (присоединение Украины, возврат Смоленска и других русских городов на западной границе страны, освоение Восточной Сибири и т. п.).
2) Политико-правовой формой «евразийского освоения» Московского государства стала (что было неизбежно для страны) империя, точнее, православная империя, единственное (после падения Константинополя и турецкой экспансии на Балканах и иных частях Европы и Азии) на тот исторический момент подлинно суверенное православное государство, развивающееся в консервативном, традиционном духовном пространстве, скрепленном особой православно-мессианской идеей («Москва – третий Рим», при патриархе Никоне «Москва – второй Иерусалим»).
3) В период правления царя Алексея Михайловича вновь был «вызван к жизни» известный еще с конца XV – начала XVI в. (в споре между нестяжателями и иосифлянами при Иване III) конфликт между духовно-религиозным мировоззрением «Святой Руси» (святоотеческим церковным преданием) и православной идеологией формирующейся Православной империи. В середина – второй половине XVII в. он приобрел более острый характер и, соответственно весьма жесткие формы выражения, чем ранее, и в итоге привел к церковному расколу. Раскол в Русской православной церкви XVII в. неверно сводить исключительно к желанию части клира и мира сохранить сущностно-обрядовую сторону отечественного православия (продолжать следовать канонам, заповедям Стоглавого Собора, церковному преданию святых отцов), так как это лишь поверхностный взгляд на проблему. При более глубинном проникновении раскол являет собой в принципе ожидаемую в то время реакцию на страх потерять сохраненную даже в период Смутного времени национальную религиозную идентичность, а значит, и все иные (теснейшим образом сопряженные с первой) виды «идентичности»: правовую, политическую, социально-экономическую. Напротив, сохранение собственного духовного «лица» рассматривалось старообрядцами в качестве надежной гарантии сохранения и ментально привычного, принятого и освященного веками государства, различных институтов монархической власти (помилования, «челобитья государю» и др.), православной правовой системы, особого монастырского статуса и образа жизни, семьи, быта и т.п. Такого рода «страхи» были небезосновательны, например, ранее «никто не был ограничен в праве подать лично царю челобитную с просьбой о какой-нибудь милости, с жалобой на любой судебный приговор или любой действие приказных, на обидчиков вообще… Московские цари долго не делают попыток ограничить его, даже тогда, когда с ростом государства оно стало для них очень обременительным. Впервые в Уложении 1649 г. было постановлено: «Не бив челом в приказе, ни о каких делах государю никому челобитен не подавати (X гл. 20 ст.)»» [15. С. 50–51]. По большому счету, этот (как и многие другие) государственно-правовой институт был выражением содержания русского правового менталитета «святоотеческой» (дониконианской) эпохи, определял специфику юридического и социального диалога между самодержавием и народом («Землей»).
В таком социальном, духовном, государственно-правовом контексте закономерно возникает вопрос об особенностях политико-правового менталитета старообрядцев как носителей протестного самосознания, в частности о его оценочно-содержательной стороне (естественно, при сохранении структуры и функций). Важно выяснить ряд ключевых аспектов старообрядческого правоментального и духовного бытия, а именно проблему сохранения достоинства человека как полноценного субъекта национальной религиозной и политико-правовой жизни и во многом производное от нее отношение этих «раскольников» (в никонианском контексте), а точнее «расколоучителей», к монархическому институту, фигуре царя, самодержца, иным институтам государственной (светской) власти, т.е. их представление о легитимности христианского самодержца. Конечно, «нелепостью было бы навязывать учреждения, к которым он не пришел в своем собственном развитии. То, что своевременно во внутреннем духе, происходит безусловно и необходимо. Государственный строй – дело состояния этого внутреннего духа…, а мышление – основа права и государственного устройства вообще» [16. С. 383, 392]. В этом плане (следуя методу историзма) следует учитывать специфику духовного пространства эпохи XVI–XVII вв., в которой сформировалась уникальная культура «подобия» (начало положено в XVI в.), когда обращение «преподобный» означало «подобный Христу» (правда, Иван IV считал себя «подобным Богу-Отцу», самому Саваофу, в чем видел особую легитимность своих репрессивных деяний), а «уровень благочестия русской жизни XVII в. был чрезвычайно высок даже в ее бытовой повседневности» [14. С. 212]. Такое состояние «духовных дел» чаще всего было непонятно многим иностранным исследователям отечественной государственности, а потому возникала иллюзия (имеющая место и у современных западников, либералов), будто в России был просто утрачен праводостойный субъект, он «потерялся» в лабиринтах генезиса российской социально-правовой действительности, его «забыли» на сложных перекрестках развития российского государства и права, отдав предпочтение другому, более важному и ценному – «державности», «соборности», «государю».
Однако обращение к русской старобрядческой (протестной) политико-правовой ментальности, выраженной в немногочисленных в то время сочинениях, убеждает в обратном, а именно в том, что этот обоснованный (в XVIII в.) И. Кантом (чьи социально-философские идеи попали в число основополагающих либеральных юридических и иных мотивов) «статус самоценности» человека как абсолютное начало всякого подлинного гуманизма имел место и в старообрядческом религиозно-политическом дискурсе. Правда, форма его подачи, язык и способы обоснования, безусловно, были иными, в частности, не связанными с хорошо известной в европейски-просвещенческом пространстве теорий о естественных правах человека.
Чтение сочинений протопопа Аввакума, романово-борисоглебского священника Лазаря, дьякона Игнатия Соловецкого, дьякона Федора (Иванова) и других убеждает в том, что в этих трактатах («Житиях», «челобитных грамотах») имеет место не только повышено «напряженный» тон, но и последовательное утверждение права каждого христианина на отстаивание истины и его (даже не права) долга, особой духовной обязанности не подчиняться Верховной власти, когда ее предписания очевидно противоречат «древнему благочестию» как незыблемой основе русского («святоотеческого») мира вообще, политико-правового мировоззрения и религиозного миросозерцания русских, православных людей в частности. Так, Лазарь, обращаясь с челобитной к царю Алексею Михайловичу, пишет: «Похвалитися не полезно ми есть. Вем, яко скверен есть… но закон чист. Аз грешен есмь; но отцы и братия святи суть… Аз же ничим осла хуждши есмь. Аще и грешен есмь, но верю правою раб есмь Сына Божия» [17.С. 264]. Итак, перед царем, понимаемым старообрядцами, несмотря на все их гонения и притеснения, в традиционном отечественном духе, а именно как сакральную политико-правовую ценность особого (для страны) значения, они признают себя грешными, причем, как в религиозном смысле понимания «Греха», так и в светско-юридической его трактовке – «земное» преступное деяние, но достоинство свое сохраняют, так как видят его в сохранении «правой веры» перед более «высоким Государем» – «царем небесным». Именно это нерациональное, но отчетливо выраженное христианско-православное (а не вообще религиозное) достоинство и рассматривалось сторонниками дониконианского отечественного православия в качества права, во-первых, на личное обращение к царю; во-вторых, на предъявление русскому самодержцу весьма серьезных претензий; в-третьих, на открытое неповиновение решениям царской власти и церковных соборов (например, знаменитого Собора 1667 г., положившего «клятву» на всех «раскольников).
Обобщая вышеизложенное, заметим, что в собственно правовом контексте того времени старообрядцы выделяли себя из русского общества как единственных носителей «Правды». (Термин «право» в отечественном монархическом пространстве появляется только в ходе реформ Петра I и его содержание и смысл все же отличаются от привычной для нашего самосознания «Правды».) Еще начиная с трактата митрополита киевского Иллариона «Слово о Законе и Благодати», понятие «правда» включает такие социальные и ценностные характеристики, как нравственность, истина и справедливость (божественная и земная). Ясно, что «сплав» этих категорий и был серьезным мотивом для утверждения старообрядцами своей духовной и иной исключительности.
Какое отношение у этих достойных и поэтому сохраняющих право на «праведный» протест (это особое право детально изучали и по-разному оценивали Т.Гоббс, Дж. Локк, Ш. Монтескье и другие западноевропейские исследователи XVII–XIX вв.) русских людей было к институту царской власти? Сохранили ли они то, что, по мнению многих иностранцев и того времени, и современников, сейчас можно назвать «холопской ментальностью» или «холопским отношением к власти», тем более что, например, Дж. Флетчер, лично посетивший Московию XVI в., отмечал: «Правление у них чисто тираническое: все их действия клонятся к пользе и выгодам одного царя и, сверх того, самым явным и варварским образом» [18. С. 35].
Отвечая на этот, безусловно, сложный и далеко неоднозначный вопрос, следует кратко остановиться на одной правоментальной особенности русских, определяющей стиль их правового и политического мышления. Последняя была замечена еще в XIX в. и получила следующую формулировку: «Таким путем получаются два народных типа: один, нуждающийся в Самодержавии духовном и не терпящий его в области политической: это Запад эллино-римской культуры; и другой – Восток с Россией во главе, твердо стоящий за самодержавие гражданское, но не терпящий никакого властного вмешательства в дела духа и даже почти не понимающий такового» [19. С. 122]. В политико-правовом и аксиологическом измерении содержания старообрядческого мышления имеет место отстаивание своего права на «республику в области духа» при сохранении «самодержавия государственного».
В таком контексте вряд ли следует соглашаться с представителями советской историографии в том, что противостояние «расколоучителей» пагубной никонианской «книжной справе» и всему тому, что за этим потом последовало, в том числе и при прямом участии русского самодержца, имеет «антицарский» и даже «антифеодальный» характер. Это, очевидно, позднее «наносное» мнение своими корнями уходит в народнические идеи о церковном расколе как движении «противогосударственном» и не имеет ничего общего с действительностью, более того, иногда выражается в весьма курьезных суждениях (например, что «Житие» протопопа Аввакума якобы вообще носит «антирелигиозный» характер» [20. С. 384].
В рамках современного культурологического дискурса с использованием герменевтических «понимающих» (а не объясняющих) эвристических конструкций проблема видится иначе: никакие «царистские иллюзии» даже после разгрома Соловецкого восстания в старообрядческой среде не исчезли (как отмечает в своем исследовании О.В. Чумичева [2. С. 125]). Чтобы представить это, нужно просто поверить в принципиальную возможность «перезагрузки» национального монархического политико-правового менталитета, а это невозможно по определению, по самой природе последнего и формулировке его функций.
Речь шла о другом. Во-первых, в своем «Исповедании» Игнатий Соловецкий сравнивает русских царей-«никониан» с византийскими императорами-иконоборцами, после которых к власти пришли «праведные» императоры, уничтожившие «ересь». В этом плане институт монархической власти оказался «спасительным», поэтому осуждать следует не его («порождающего» и «праведных царей»), а только личность и конкретные деяния конкретного, правящего в определенный исторический момент царя (императора и др.). Во-вторых, возможно (это требует дополнительного прояснения), что Аввакум первым в отечественном (допетровском) государственно-правовом дискурсе заговорил о нормативных «пределах царской власти» – «…в коих правилах писано царю церковью владеть и догматы изменять и святая кадить? Только ему подобает смотрить и оберегать от волк, губящих ея, а не учити как вера держать и как персты слагать…» [22], не утверждая при этом необходимость отказа от Царя вообще.
1. Mordovtsev A.Yu., Popov V.V. Rossiyskiy pravovoy mentalitet. Rostov n/D, 2007.
2. Mordovtseva T.V., Popov V.V., Ivchenko E.V. Rossiyskaya publichnaya politika v usloviyakh anomii. Rostov n/D, 2007.
3. Ovchinnikov A.I., Mamychev A.Yu., Manastyrnyy A.V., Tyurin M.E. Yuridicheskie arkhetipy v pravovoy politike Rossii. Rostov n/D, 2009.
4. Chirkin V.E. Konstitutsiya: rossiyskaya model´. M., 2002.
5. Sinyukov V.N., Grigor´ev F.A. Pravovaya sistema: voprosy pravorealizatsii. Saratov, 1995.
6. Sinyukov V.N. Rossiyskaya pravovaya sistema. Vvedenie v obshchuyu teoriyu. M., 2010.
7. Polyakov A.V. Obshchaya teoriya prava. SPb., 2001.
8. Mamut L.S. Metamorfozy vospriyatiya gosudarstva. Problemy tsennostnogo podkhoda v prave: traditsii i obnovlenie. M., 1996.
9. Mariten Zh. Chelovek i gosudarstvo. M., 2000.
10. Ponyatie gosudarstva v chetyrekh yazykakh: Sb. statey / Pod red. O. Kharkhordina. SPb., 2002.
11. Men´shikov M.O. Pis´ma k russkoy natsii. M., 2005.
12. Solonevich I.L. Narodnaya monarkhiya. M., 2003.
13. Lassal´ F. O sushchnosti konstitutsii. Konstitutsionnoe pravo: Khrestomatiya / Sost. N.A. Bogdanova. M., 1996.
14. Ioann, mitropolit S.-Peterburgskiy i Ladozhskiy. Samoderzhavie dukha. Ocherki russkogo samosoznaniya. SPb., 1994.
15. Veselovskiy S.B. Iz istorii Moskovskogo gosudarstva v XVII veke. M., 2005.
16. Gegel´ G.V.F. Filosofiya prava. M., 1990.
17. Materialy dlya istorii raskola za pervoe vremya ego sushchestvovaniya. M., 1875-1895. T.4.
18. Rossiya XVI veka. Vospominanie inostrantsev. Smolensk, 2003.
19. Khomyakov D.A. Pravoslavie, samoderzhavie i narodnost´. Monreal´, 1982.
20. Gusev V.E. «Zhitie» protopopa Avvakuma - proizvedenie demokraticheskoy literatury XVII v. //TODRL. T. 14.L., 1958.
21. Chumicheva O.V. Solovetskoe vosstanie 1667-1676. Novosibirsk, 1998.
22. RIB. T. 39. Stb., 467.