Moskva, Moscow, Russian Federation
V stat'e v ramkah sravnitel'nogo pravovedeniya podrobno analiziruyutsya voprosy stanovleniya i razvitiya ugolovnogo zakonodatel'stva v stranah srednevekovoy Evropy o sub'ekte prestupleniya; issledovana suschnost' ugolovno-pravovogo znacheniya sub'ektivnyh priznakov sostava prestupleniya, ego mesto v ugolovnom prave i pravoprimenitel'noy praktike; dan analiz diskussionnym voprosam v dannoy sfere. Pri napisanii nauchnoy stat'i avtorami ispol'zovana nauchnaya literatury kak zarubezhnyh, tak i rossiyskih avtorov, gosudarstv Drevnego mira i srednevekovoy Evropy.
sub'ekt prestupleniya, sub'ektivnoe vmenenie, sravnitel'noe pravovedenie, srednevekovaya Evropa, Ekloga, Zakony korolya Knuta, Vinchesterskiy statut, Salicheskaya pravda, Kutyumy Bovezi
По отношению общества и государства к лицам, совершившим противоправные деяния, можно судить об уровне развития культуры и государственности в целом. Так, в государствах Древнего мира – Древнем Риме, Древней Греции и др., – имело место объективное вменение. Однако отдельные признаки, отличающие субъект преступления, в разное время находили отражение в правовых источниках разных стран. После падения Римской империи начался новый исторический период средневековье: появление новых государств вело к необходимости усилить в них авторитет государственной власти, укрепить государственность, а, следовательно, – делегировать государству право защиты интересов личности и общества, создать новое уголовное законодательство.
При ликвидации многих общественных и государственных институтов уцелела церковь. С одной стороны, она способствовала сохранению научных достижений Древнего мира, с другой – лишила науку свободы критического отношения к изучаемым вопросам. Философия и юриспруденция подчинились теологии. О божественном понимании происхождения права в Средние века можно судить по преамбуле в Эклоге (Византия, VIII в. н.э.); прологу I в Салической правде; ст. 1 в Великой хартии вольностей (Англия, XIII в.); ст. 7 Закона в пользу духовных князей (Германия, XIII в.); Кн. 1, ст. 1. Саксонского зерцала [1].
Уголовно-правовая мысль могла развиваться только в направлении, одобряемом церковью. В условиях, когда народ был бесправен и необразован, а духовенство и дворянство, находясь в привилегированном положении, часто избегали уголовной ответственности, идея защиты прав личности, субъективного вменения и условий вменяемости не могла получить широкого практического применения. Так, согласно ст. 11 титула XVII Эклоги, уголовная ответственность дифференцируется в зависимости от имущественного положения субъекта преступления: в случае кражи состоятельный виновник несет только имущественную ответственность (гражданско-правовую) перед собственником украденного, а неимущий подвергается телесному наказанию и изгнанию (уголовно-правовая ответственность).
В законодательстве средневековых государств, как и в государствах Древнего мира, имело место объективное вменение, о чем свидетельствуют, например, нормы покаянных канонов Арльского собора 314 г., Салической правды древнегерманских государств и византийской Эклоги, что также не способствовало формированию и закреплению понятия вменяемости и его условий. Ответственность наступала за любые противоправные действия вне зависимости от субъективных условий деяния.
Исследователи причин объективного вменения видят его истоки в том, что человек с догосударственных времен, в силу психических особенностей, привык реагировать ударом на удар, злом на зло. А после образования государств объективное вменение было необходимо для отказа от кровной мести и делегирования судебной власти от общества к государству [2].
С интеллектуальной точки зрения отказу от кровной мести в период Средневековья способствовало накопление знаний об окружающем мире, более полное понимание причин происходящего. С политической точки зрения оказала влияние теология (христианское учение), воздействовавшая на уголовно-правовую политику средневековых государств.
У законодателя появилась потребность точнее, чем это было в древности, регламентировать круг субъектов преступления, хотя наказанию порой подлежали животные и неодушевленные предметы. Так, в эпоху «развитого средневековья» (примерно X–XI вв.) западноевропейская юридическая традиция знала понятие субъективного вменения. Разумеется, нельзя говорить, что указанная правовая категория была идентична по своим содержательным характеристикам и формулировке современной, однако налицо рецепция античных идей субъективного вменения. Вместе с тем усложнение законодательной техники в ряде экономически развитых регионов средневековой Европы способствовало делению преступлений на умышленные и предумышленные. О развитии исследуемой категории и ее исторической эволюции, говорит, в частности, Б.А. Спасенников [3. С. 13].
Актуально исследовать взгляды на животное как на субъект преступления. Такой взгляд на животных не был чужд правоприменителю древности и Средневековья. Возможно, это было связано с тем, что пострадавшее животное уже не могло выполнять часть своих функций – практических или эстетических, т.е. ущерб наносили его хозяину. Так, в Древнем Иране, если собака укусила человека, то ей отрубали ухо. Здесь мы видим, среди прочего, не только признание животного источником повышенной опасности, но и «правовое просвещение». Люди должны были вдвойне остерегаться животных с характерными признаками «преступления».
Однако часто законодатель того времени переходил «границы разумного». Так, в Европе в Средние века существовала различная подсудность для животных, в частности домашних (собаки, лошади и др.) и «не поддающихся власти человека» (насекомые, мыши и др.). Первые подлежали суду светскому, вторые – церковному. Так, в одном источнике описано, как в 1313 г. во Франции, в селении Моази Ле Тампль бык напал на случайного прохожего, который в результате нападения погиб на месте. Сохранилось постановление местного феодала графа Карла де Валуа «Об аресте быка». Судопроизводитель, назначенный графом, осмотрев место происшествия и тело погибшего, после сбора свидетельства очевидцев приговорил быка к повешению, что и было исполнено незамедлительно. Или другой пример подобного рода: шаранж «Dictionnaire des titres originaux» приводит счет, предъявленный палачом г. Фалег местному виконту на оплату расходов по исполнению смертного приговора в отношении свиньи, съевшей ребенка [4. С. 296].
Приведенные примеры свидетельствуют о точном исполнении процессуальных норм, которые в то время были общими для животных и для человека. Животное, «совершившее» преступление, подвергалось «аресту», обвинитель составлял акт, который выслушивался в назначенный день, допрашивали свидетелей, а суд выносил приговор. Если «преступление» животного несло особенно большую общественную опасность, то в дело включался церковный суд, которому были подсудны, в частности, дела, связанные с «правонарушениями», совершенными саранчой, гусеницами, мышами и крысами. Об этом свидетельствует практика церковного судопроизводства XIV, XV, XVI и даже XVII вв.
Особую опасность имели «преступления» грызунов. Поэтому источников о судебных процессах над ними сохранилось особенно много. Так, в 1522–1530 гг. размножение мышей в Отенском епископстве создало опасность не только полям, но и городу. Жители обратились в церковный суд, чтобы он совершил экскомуникацию мышей. «Представители» грызунов были вызваны в суд, однако по необъяснимым причинам не явились. Неявка была обращена против них, и обвинитель потребовал приступить к окончательному решению. Адвокат мышей, комментируя причины неявки его подзащитных в судебное заседание, сослался на то, что не все его подзащитные получили уведомление о вызове в суд, вследствие их большого числа. Вторичное оповещение мышей было произведено всеми священнослужителями епископства. Мыши не явились в суд и во второй раз. В результате по приговору суда они были прокляты и отлучены от Церкви. Сохранилось постановление суда селения Компьен во Франции от 9 июня 1566 г., которое гласит: «Выслушав стороны и признавая справедливою жалобу жителей, предлагаем гусеницам удалиться в течение шести дней, в случае же неисполнения сего объявляем их проклятыми и отлученными от церкви» [5. С. 298].
В отдельных случаях регламентировались субъективные признаки деяния, но принцип личной виновной ответственности вменяемого лица еще не имел места. По Правде короля Альфреда (IX в.), в ст. 13 субъектом «неумышленного» убийства признавалось дерево [6. С. 484–485], как это было в законодательстве древних государств. А Правда короля Этельберга англосаксонского государства (VI в.) делила субъектов преступления на свободных и рабов, наказание субъектов преступления носило дифференцированный характер. В Салической правде (составлена на рубеже V–VI вв.) дифференциация субъектов преступления также проводилась в зависимости от того, сводный или раб совершил противоправное деяние (в древности рабы не признавались субъектами права), и по этническому признаку: ответственность зависела от того, кто совершил преступление – римлянин или франк [7. С 579.]. Винчестерский статут (1285 г) средневековой Англии субъектом преступления признавал общину, не выдавшую грабителя (ст. II).
В законодательстве средневековых западноевропейских государств по вопросам определения круга субъектов преступления и их признаков наметились и положительные моменты. По Салической правде ответственность за животное нес его хозяин, а не животное (гл. XXXVI§1), как в древности. В Германии, по Саксонскому зерцалу (1221–1225 гг.) за вред, причиненный животными, несли ответственность их хозяева, но при этом животное либо изгонялось, либо передавалось потерпевшей стороне (Земское право, кн. 2, ст. 40).
Можно говорить о выделении специального субъекта преступления: в средневековой Византии имели место Земледельческий, Воинский и Морской законы, которые регламентировали ответственность субъекта преступления – земледельца, моряка, воина [8. С. 472]. В Каролине (1532 г.) специальным субъектом преступления выступали женщина, убившая своего ребенка (ст. CXXXI), и самоубийца (ст. СXXXV). Однако в обоих случаях следовала квалифицированная смертная казнь (ст. СXXXVII).
Определялись возрастные границы юридической ответственности. Вплоть до начала XX в. возраст (несовершеннолетие, а иногда и старость) рассматривался как причина невменения преступления в вину субъекту. Лицо, не достигшее социальной зрелости, недостаточно сознательное или потерявшее сознание, освобождалось от ответственности. В ст. 76.2 Законов короля Кнута впервые обосновывалось, почему грудной ребенок не может быть субъектом преступления: он еще не «сознательный». В ст. 68.1 данного документа устанавливалось требование «делать различие между старостью и молодостью, богатством и бедностью, свободным и рабом, здоровьем и болезнью» [9. С. 654]. В Эклоге возраст уголовной ответственности (с 12 лет) отличался от возраста наступления гражданской правоспособности. А затем только по Каролине (1532 г.), субъекты, не достигшие 14-летнего возраста, не могли подвергаться смертной казни, за исключением случаев, когда «злостность может восполнить недостаток возраста».
Из приведенных примеров видно, что возрастные ограничения вменения законодатель устанавливал с учетом уровня сознания субъекта преступления, который определялся его социальной зрелостью, готовностью отвечать за свои деяния. Но упоминание о необходимости сознания субъекта преступления для привлечения его к ответственности влияла в некоторых случаях на установление вины здорового человека, а не была направлена на защиту интересов лиц, совершивших преступление в состоянии психического расстройства.
Законодательство Европы в Средние века руководствовалось интересами здоровых подданных и регламентировало особенности их правоспособности. Еще в Древнем Риме и Древней Греции уделялось внимание установлению возрасту, с которого субъект мог участвовать в гражданских правоотношениях. В византийской Эклоге (VIII в.) несовершеннолетним признавалось лицо мужского пола, не достигшее 15 лет, и лицо женского пола, не достигшее 13 лет [10. С. 475]. По Винчестерскому статуту (1285 г.) совершеннолетие наступало в 15 лет, что влияло на участие субъектов в гражданско-правовых отношениях [11. С. 35].
Зафиксировать права слабоумных и душевнобольных законодателя побудила необходимость определять дееспособность участников гражданско-правовых отношений, в том числе претендентов на наследство. Так, в Эклоге конкретизируется уголовно-правовое значение случаев сенсорной депривации: обладатели приобретенной слепоты или глухоты признавались субъектами права, так как осознавали происходящее и «хорошо знали грамоту». Регламентировались врожденная слепота и глухота, которые не позволяли лицу научиться читать и писать, а также сумасшествие как условия, исключающие участие в гражданских правоотношениях.
В средневековой Германии в Саксонском зерцале (1221–1225 гг.) гражданская дееспособность не признавалась за лицами с физическими недостатками – карликами, калеками (Саксонское Зерцало, Земское право, кн. 1, ст. 4), отмечалось также, что «слабоумных и умалишенных не следует подвергать наказанию» [12. С. 640]. Вред в этом случае возмещался опекуном.
Акт английского короля «De praerogative regis» (1255–1290) различает «помешанного» и «идиота». Введение указанного различия было важно для имущественных претензий к ним иных лиц: если «идиот» не имел никаких имущественных прав, то помешательство было причиной для временного ограничения в них.
Закон и суд средневековой Европы, как бы это не звучало абсурдно в наши дни, защищали «здоровое большинство» от наиболее незащищенных групп населения, страдавших различными заболеваниями. Часто причиной этого был свойственный людям того времени мистический страх перед отличающимися от них. Нередко такие люди становились жертвами инквизиции (хотя, в период Средневековья появились первые приюты для умалишенных). Вплоть до XVIII в. государство и закон не считали инвалидов полноценными гражданами, поскольку последние не имели возможности участвовать в общественной жизни.
Однако «шагом вперед» для правового положения субъекта преступления стало смягчение в некоторых случаях наказания при отсутствии вины субъекта преступления, закрепление в законодательстве уголовно-правового значения мотива преступления, умысла и других субъективных признаков. Постановления Константинопольского собора 381 г. содержат положения, свидетельствующие о том, что случайное убийство наказывалось тяжким покаянием в течение 5–10 лет (в зависимости от отношений, которые существовали между убитым и убийцей), а не смертной казнью.
Законодательство эпохи Карла Великого предписывало смягчение наказания за непроизвольные действия. Правда короля Этельберга англосаксонского государства (VI в.) при убийстве «без вины» устанавливала штраф. В Эклоге в некоторых случаях упоминались «знание» о совершаемом и «заведомость» совершаемого, мотив вражды, неопытность, «неосмотрительность, беспечность», «злой умысел», «непреднамеренность» [13. С. 371–388].
Законы короля Кнута предписывали, что неумышленное деяние «совершенно неравносильно» умышленному. Учитывалось принуждение к преступлению [14. С. 351–352]. Винчестерский статут (1285 г.) как преступление упоминал небрежное отношение лорда к своим обязанностям (ст. V). В Кутюмах Бовези (1282 г.) в средневековой Франции в казуальной форм обращалось внимание на сильное душевное волнение при убийстве (в ссоре, в драке), которое отделялось от обычного убийства [15. С. 397–403].
Каролина (1532 г.), регламентируя наказания для самоубийц (лишение наследства их наследников), указывала на мотивы самоубийцы (ст. СXXXV). Выделялись «умышленный и нарочитый убийца» и субъект, совершивший убийство «в запале и гневе». Однако в обоих случаях следовала смертная казнь разных видов (ст. СXXXVII). В ст. СXLVIII говорилось о заранее обдуманном намерении и злом умысле на преступление. Важно, что регламентировалось «нечаянное лишение жизни… по неловкости, сверх всякого чаяния и против своей воли» (ст. CXLVI). В этом случае субъект освобождался от ответственности либо заслуживал снисхождения в зависимости от его предусмотрительности. Наличие злого умысла и воли были условиями привлечения к ответственности женщины, убившей своего ребенка (ст. CXXXI).
Анализ памятников права средневековых европейских государств свидетельствует о том, что законодатель рассматриваемого периода еще не сформулировал общие признаки субъекта преступления, не знал уголовно-правового понятия вменяемости. Но необходимость в решении этой проблемы уже имела место. О том, что проблема регламентации признаков субъекта преступления была актуальна для средневековой Европы, свидетельствуют следующие факты: коллизии между нормами, устанавливавшими объективное и субъективное вменение; разграничение в некоторых случаях возраста наступления гражданско-правовой и уголовно-правовой ответственности; выделение специального субъекта преступления; сословный характер уголовной ответственности; проблема соотношения социального положения «полноценного большинства» и слабоумных, душевнобольных, лиц с физическими недостатками; сопоставление различного отношения лица к совершенному противоправному деянию – умысел, небрежность, намеренность, случайность – с наличием и размером юридической ответственности. Она решалась в соответствии с уровнем развития общественно-политической мысли и особенностей исторического опыта, социальных потребностей и государственной политики
С одной стороны, в вопросах регламентации правового положения субъекта права средневековые государства находились под влиянием правопонимания в государствах древнего мира, особенно – рецепции римского частного права. В нем были закреплены возраст, с которого наступала юридическая ответственность, отсутствие деликтоспособности сумасшедших, зависимость наказания преимущественно от социальной ценности защищаемого блага. С другой стороны, в средневековых государствах не получили развитие прогрессивные идеи мыслителей древности о равенстве всех перед законом, личной ответственности виновного. Средневековое законодательство умалчивало о влияния на субъекта преступления его внутренних потребностей и внешних обстоятельств, которые не учитывались в законодательстве Древних государств Европы, но на которые указывали Платон, Аристотель, Цицерон, Сенека, Эпикур и др.
Причины не привлечения несовершеннолетних и умалишенных к ответственности (понятия, обозначенные в Древнем Риме), видимо, благодаря глоссаторам, получили более подробное толкование. В законодательстве европейских государств периода Средневековья – англосаксонских государствах, Франции, Германии, Руси – преобладающим стало субъективное, а не объективное вменение. Именно с этого времени можно говорить о необходимости выделения признаков субъекта преступления. В большинстве случаев под субъектом преступления средневековый законодатель в Европе понимал физическое лицо, важнейшим признаком которого было достижение возраста юридической ответственности. Из казуально изложенных норм в памятниках права рассматриваемого периода следует, что при вменении преступления учитывалась социальная зрелость, определяющая уровень сознания субъекта преступления. Отсюда следовало не привлечение к ответственности лиц с психическими недостатками и отсутствием сознания совершаемого (к которым добавлялось отношение общества к ним как к «неполноценным»).
Волевой признак субъекта преступления, хотя и рассматривался в древний период государственности, в законодательстве периода средневековья как признак субъекта преступления упоминался реже, чем необходимость достижения сознательного возраста, хотя об этом признаке неоднократно упоминалось мыслителями Древности и Средневековья. Только в Каролине воля рассматривается как обязательный признак для квалификации некоторых преступлений.
1. Vinchesterskiy statut. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
2. Zakony korolya Knuta. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
3. Spasennikov B.A. Pravovaya antropologiya (ugolovno-pravovoy aspekt) // Pod red. zasl. deyatelya nauki RF,dokt. yurid. nauk, prof. I.Ya.Kozachenko. Arhangel'sk, 2001.
4. Kistyakovskiy A.F. Elementarnyy uchebnik obschego ugolovnogo prava. Chast' Obschaya. Kiev. 1882.
5. Zakony korolya Knuta. St. 76.2. Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
6. Kutyumy Bovezi. Gl. 30, § 828. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
7. Pravda korolya Al'freda. St. 13. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
8. Saksonskoe zercalo. Zemskoe pravo. Kn. 3, st. 3. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. /Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
9. Salicheskaya pravda. Gl. XIV, § 2, 3.; gl. XI, XII. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
10. Fel'dshteyn G.S. Uchenie o formah vinovnosti v ugolovnom prave. M., 1903.
11. Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. /Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003. 1 3 . Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. /Otv.red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
12. Ekloga. Titul V, st. 1. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
13. Ekloga. Titul XVII, st. 16 - 27, 29 - 33. / Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003. - S. 366 - 368.
14. Salicheskaya pravda (V - VI v.v.). Gl. II - VII I/ Hrestomatiya po istorii gosudarstva i prava zarubezhnyh stran. V 2 t. T. 1. Drevniy mir i srednie veka. / Otv. red. N.A. Krasheninnikova. M., 2003.
