В статье анализируются устаревшие и актуальные лексические и фразеологические средства создания речевого колорита эпохи в историческом романе Ф.Ф. Тютчева «На скалах и долинах Дагестана» как произведении исторического жанра с невыразительным противопоставлением языка описываемого периода русской истории современному для автора языку. При этом основное внимание сосредоточено на историзмах и архаизмах времени как наиболее значимых стилистических разрядах в тексте этого произведения.
Фёдор Фёдорович Тютчев, роман, исторический язык, стиль, лексика, историзмы, архаизмы.
Творчество Ф.Ф. Тютчева – одно из очевидных опровержений псевдосентенции о природе, отдыхающей на детях гениев. Не будет преувеличением сказать, что в произведениях сына великого поэта проявился блистательный, самобытный, в том числе в лингвостилистическом аспекте, дар художника слова, выходящего, на наш взгляд, за рамки определения «военный бытописатель» [4]. Рассказы, повести и романы Ф.Ф. Тютчева совсем не похожи на мемуары, очерки или дневниковые записи ветеранов, очевидцев войн и сражений. В большей степени его можно считать достойным продолжателем традиций русской военной прозы XIX в., намеченных А.С. Пушкиным в «Путешествии в Арзрум», М.Ю. Лермонтовым в «Герое нашего времени», А.А. Бестужевым-Марлинским в его кавказских повестях, Ф. Глинкой в «Письмах русского офицера» и получивших развитие в «Севастопольских рассказах», повестях «Казаки» и «Хаджи Мурат» Л.Н. Толстого, в произведениях Лескова, Данилевского, Гаршина и др.
В романе «На скалах и долинах Дагестана» (с подзаголовком «Роман из времен борьбы с Шамилем за владычество на Кавказе») Ф.Ф. Тютчев обнаруживает редкую способность «схватывать дух времени»: быт, язык, нравы, обычаи воскрешаемой исторической эпохи. В этом произведении гармонично соединились элементы реализма и романтизма. Тонкие психологические наблюдения, пейзажные и портретные зарисовки, свойственные русской классической прозе, Ф.Ф. Тютчев удачно сочетает с неожиданными сюжетными перипетиями, характерными для авантюрных романов М. Рида, Ж. Верна, А. Дюма, Буссенара, Хаггарда и других зарубежных мастеров приключенческого жанра XIX в. Кроме того, Ф.Ф. Тютчев иногда инкрустирует своё повествование элементами мистики, что в совокупности с тематикой и сюжетной остротой произведения позволяет говорить о присутствии в нём характерных для историко-приключенческого жанра «вальтерскоттовских мотивов». Однако принципиальное отличие Ф.Ф. Тютчева от В. Скотта и других перечисленных выше авторов в том, что реалист в нём неизменно побеждает романтика.
Вместе с тем роман «На скалах и долинах Дагестана», в котором описываются события, отдаленные во времени от периода его создания примерно на 50–60 лет[1], в лингвостилистическом отношении трудно считать историческим в полном смысле этого жанрового понятия, как нельзя было бы, например, признать историческим во время первой публикации (1866 г.) и роман Л.Н. Толстого «Война и мир», поскольку в том и другом случае отсутствует необходимое для исторического жанра выразительное противопоставление языка описываемой эпохи современному автору языку. И Ф.Ф. Тютчев, и Л.Н. Толстой имели возможность непосредственного общения с ветеранами, участниками исторических событий и, следовательно, получили объективное представление о социально-речевых особенностях воскрешаемой эпохи. В сопоставляемых произведениях Тютчева и Толстого в силу объективных причин значительно меньше языковых специфических средств эпохи и они не столь резко, как в выразительном историческом жанре (в данном случае верхней границей его языка следует считать русский язык допушкинского периода), противопоставлены современному для авторов языку, значительно слабее выражено негативное отношение к позднейшим языковым образованиям, да и сам круг таких образований, которые оказываются неупотребительными в нем, значительно уже. Принципиальных различий в стилевой системе языка 30–40 гг. XIX в. (т.е. описываемого в романе Ф.Ф. Тютчева периода) и конца XIX – начала XX вв. (времени создания произведения) в целом немного, в том числе в области социально-речевых стилей. В этом типе исторического жанра слабо выражена речевая опосредствованность речевого строя и возрастает роль непосредственных представлений, основанных на живой речевой практике.
В связи со сказанным роман Ф.Ф. Тютчева интересен для исследователя-филолога ещё и тем, что представляет собой замечательный эталон, своего рода «срез» образцового русского литературного языка рубежа XIX –XX столетий. Лексический и грамматический состав русского языка второй половины XIX в. не претерпел значительных изменений в сравнении с лексикой и грамматикой первой половины того же столетия (напомним, что язык того и другого периодов, как и начала XXI в., мы считаем современным русским литературным в широком значении данного понятия: со времён Пушкина до наших дней). В связи с этим нередко встречающиеся в текстах романов Л.Н. Толстого и Ф.Ф. Тютчева устаревшие слова и выражения в большинстве своём выступают не как собственно стилистические средства создания речевого колорита эпохи, а являются архаизмами и историзмами времени (термины Н.М. Шанского). Однако, поскольку для читателя, живущего в XXI в., эти слова и выражения служат приметами времени (некоторые из них в связи с уходом в пассивный запас непонятны, требуют обращения к специальным словарям), написанные Л.Н. Толстым и Ф.Ф. Тютчевым романы, в которых есть определенные, заметные отличия языка описываемой эпохи от современного нам языка, сегодня уже вполне можно причислить к произведениям исторического жанра.
К лексическим историзмам времени в романе Ф.Ф. Тютчева следует отнести такие слова, как: подпоручик (ч. 1-я, гл. I) – первый обер-офицерский чин в царской армии (1703–1917), средний между восстановленным в годы империалистической войны чином прапорщика и поручика [5]; в кавалерии ему соответствовал чин корнета, в казачьих войсках – хорунжего; современное ближайшее соответствие – лейтенант; пластунский офицер (ч. 1-я, гл. III) – в 19 – нач. 20 вв. командный чин в пеших казачьих частях; ранее – в сторожевых частях на Кубани; урядник (ч. 1-я, гл. VIII) – унтер-офицер в казачьих войсках армии Российского государства до 1917 г. [3]; фельдфебель (ч. 1-я, гл. XV) – помощник ротного командира из нижних чинов (подпрапорщиков или старших унтер-офицеров) в пехоте, артиллерии, инженерных войсках в царской армии [5]; денщик (ч. 1-я, гл. XV) – солдат (матрос), состоявший при генерале (адмирале) или офицере в качестве казенной прислуги (в армии и флоте Российского государства до 1917 г.) [3]; каптенармус (ч. 1-я, гл. XVIII) – должностное лицо в роте (батарее, эскадроне), отвечавшее за учет и хранение оружия и имущества; в России с кон. 17 в. по 1917, в Советской Армии с 1918 до кон. 50-х гг. [1]; штаб-офицер (ч. 1-я, гл. XX) – общее название старших офицерских чинов: полковника, капитана 1-го ранга, подполковника, капитана 2-го ранга, майора (в русской армии и в русском военном флоте до 1917 г.) [3]; флигель-адъютант (ч. 2-я, гл. II) – почетное звание, присваивавшееся офицеру, состоявшему в свите русских императоров (в Российском государстве до 1917 г.) [3];. тарантас (ч. 1-я, гл. VIII) – дорожная, обычно крытая, повозка на дрогах – уменьшающих тряску длинных продольных брусьях, которыми соединены передок с задком [СУ]; ливрея (ч. 1-я, гл. XXI) – форменная парадная одежда особого покроя, обычно с шитьем и галунами, для швейцаров, лакеев; шпицрутен (ч. 2-я, гл. V) – гибкий прут или палка, которыми били наказываемых, гл. обр. солдат, прогоняя их сквозь строй [5] и др.
К семантическим историзмам времени в романе можно отнести, например, слово прапорщик (ч. 1-я, гл. XV), поскольку в описываемую эпоху и в период создания романа оно означало «младший офицерский чин в армии Российского государства (до 1917 г.)», а в наше время имеет другое значение: «Воинское звание лиц, добровольно проходящих службу сверх установленного срока (в некоторых родах войск современной России)» [3]. Ср.: слово юнкер (ч. 1-я, гл. XV) Ф.Ф. Тютчев также правомерно использует в актуальном для описываемого периода значении: «в российской армии звание унтер-офицера из дворян; в 1802–59 в кавалерии, артиллерии и егерских полках (соответствовало званию подпрапорщика в пехоте». В период создания произведения значения данной лексемы были уже принципиально иными: «в 1863–1917 звание воспитанника военного или юнкерского училища, а также школы прапорщиков (с начала Первой мировой войны); в 19 – начале 20 вв. звание вольноопределяющегося на флоте» [1]. Следовательно, по отношению к лексическому составу русского языка эпохи написания романа слово юнкер выступает как собственно стилистическое средство – семантический историзм, а с позиций современного нам языка эту ЛЕ следует квалифицировать уже как лексический историзм времени.
В главе XV 2-й части находим лексико-фонетический историзм времени ундер (сокр. от унтер-офицер) – чин младшего командного состава (в армии Российского государства до 1917 г. и в армиях некоторых других государств) [3].
Лексическими архаизмами времени в тексте романа являются слова: ферлакурить (ч. 1-я, гл. I) – вести себя как ферлакур, т.е. ловелас [3]; вестовщик (ч. 1-я, гл. VII) – любитель рассказывать новости, сплетни; сплетник [5]; чадо (ч. 1-я, гл. VIII) – ребёнок, дитя; сей (ч. 1-я, гл. XVII) – этот; ракалия (бранное, прост.) – негодяй, мерзавец (ч. 1-я , гл. XVIII); конфидент (ч. 3-я, гл. II) – «доверенное лицо, поверенный, наперсник»; баталионер (ч. 3-я, гл. XI) – майор, «командир батальона <…> Ср. Дивизионер» [2] и др.
Фразеологических архаизмов времени в романе совсем немного. Так, в главе II второй части в речи подпоручика Колосова автор использует распространённый в то время (прежде всего, в профессиональной военной среде) устойчивый оборот герой на мирном положении, употреблявшийся в тех случаях, когда иронически говорили о мнимом герое, демонстрирующем храбрость только в мирное время. Есть в тексте и фразеологизмы с устаревшими компонентами: так, в описании одной из батальных сцен Ф.Ф. Тютчев употребляет фразеологизм не на жизнь, а на смерть с архаичным компонентом живот в значении «жизнь»: Бой идёт не на живот, а на смерть (ч. 3, гл. X).
На страницах романа можно встретить и семантические архаизмы времени, обнаруживаемые только в контексте. Так, многозначное слово линия, имеющее в наши дни до 12 различных ЛСВ [см. 3], используется Ф.Ф. Тютчевым в актуальном для него, но устаревшем по отношению к современному нам языку значении «граница» (точнее – «система пограничных укреплений русских войск на Кавказе в XVIII—XIX веках») – например, в предложении Эти постоянные и почти всегда безнаказанные нападения, руководимые издали умелой и опытной рукой, чрезвычайно раздражали начальников воинских частей, расположенных вдоль линии (ч. 1-я, гл. IV). Ср. с другими семантическими архаизмами времени: возбудить в значении «вызвать, произвести (об эффекте, впечатлении)»: Возвращаясь с бала, я на обратном пути забегу к вам сообщить о том эффекте, который возбудит ваше отсутствие (ч. 1-я, гл. I); оказия в значении «благоприятный случай для путешествия, поездки куда-н. в сопутствии какого-н. каравана, отряда и т.п,» [5]; волонтёр в значении «доброволец в армии»: – А ты разве в поход идешь? Когда? / – Скоро. Как только оказия пойдёт. Послезавтра, кажется. В отряд генерала Фези волонтёром (ч. 1-я, гл. III); татары в обобщенном значении «горцы: чеченцы, ингуши, лезгины, аварцы, кабардинцы и представители других народностей Кавказа» (как синоним с такой же обобщенной семантикой использовалось слово черкесы): Пение приближалось, и вскоре из-за скалы, из-за которой только что появились всадники, вышли три человека пеших татар, в бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной в косматых чехлах ружьями (ч. 1-я, гл. X); султан в значении «офицер» в речи чеченца: Кто ты, – спросил старик на очень ломаном русском языке, когда Спиридов проглотил злополучный кусок шашлыка, – солдат или султан? (ч. 2-я, гл. V); дезертир в значении «перебежчик, изменник» в реплике казака Не из дезертиров ли какой, их у Шамиля, говорят, много? (ч. 3-я, гл. IX) и др. Иногда в одном и том же контексте романа одно и то же слово употребляется в актуальном и в наши дни и устаревшем, актуальном только в описываемую эпоху и период создания произведения, значениях. Например, лексема дело используется автором в обращенной к Колосову речи полковника Панкратьева и в современном (для нас, автора и описываемого периода) фразеологически связанном значении (в составе оборота в самом деле), и в значении «военный поход, сражение», в котором оно выступает (в форме мн. ч.) уже как семантический архаизм времени:
Может быть, тебе и в самом деле не мешает в поход сходить, пороху понюхать. Женитьба не уйдет, а молодому человеку, как ты, оно и взаправду не совсем ловко, не будучи ни разу в делах, о семье думать. Все равно похода не миновать, теперь ли, после ли, а идти придется, так, пожалуй, оно и лучше идти теперь, пока ты свободен, чем женатым человеком (ч. 2-я, гл. II).
Ср.: в следующей главе в этом же временном архаическом значении слово дело выступает уже в речи самого Колосова: Впереди своих солдат, возбуждая их отвагу, я в первом же деле брошусь в самую кипень боя и буду убит, но умру, как герой, купив, может быть, моей смертью – победу. Примечательно, что это значение сохраняло актуальность в русском языке до середины XX в. Напр., оно отмечено как 13-е неустаревшее (но специальное, со стил. пометой «воен.») из 15 значений лексемы дело в Толковом словаре Ушакова (1935–1940) [5].
Есть в романе архаизмы и других типов. Например, в 1-й части Тютчев использует словообразовательные архаизмы времени омеблированные комнаты (гл. XVI), особливо, лекарствия (гл. XVIII), фактотум (= фактор; ч. 1-я, гл. XXI). В тексте встречается также морфологический архаизм времени отношения к… (форма мн.ч. существительного, управляющего Д., вместо современного ед.ч.) в контекстах «…вы мне самый близкий человек здесь и отлично знаете мои отношения к Зинаиде Аркадьевне» (ч. 1-я, гл. I), «…княгиня зорко наблюдала за ним и за Аней и нашла, что в их отношениях друг к другу наступила какая-то перемена» (ч. 2-я, гл. I), «…в отношениях его к Панкратьевым не произошло никаких перемен», «Она с болезненной настойчивостью последовательно проследила все свои отношения к Колосову» (ч. 2-я, гл. III), «Колосов, чтобы замаскировать свои отношения к княгине, стал собираться в отряд» (ч. 2-я, гл. XVIII), «Глядя поверх потухающего пламени на спящую Зину, Спиридов думал о ней, о себе и о своих к ней отношениях» (ч. 3-я, гл. VI). Интересно, что современная форма ед.ч. существительного отношение встречается в тексте не менее частотно, чем временнáя архаичная, что свидетельствует не только о равноупотребительности обеих форм на рубеже 19–20 вв., но и о тенденции к постепенному утверждению в русском литературном языке периода создания романа современного варианта. В гл. XVIII 1-й части находим морфолого-словообразовательный архаизм разногласица (= разногласия). Во 2-й части в гл. III в контексте «При их (англичан. – О.В.) содействии Турция на английские деньги доставила на Черноморское побережье большие запасы орудия, пороху и свинца, которые и раздавались горцам даром» употреблён фонетико-семантический архаизм орудие (= огнестрельное оружие, ружья). В главе VIII 3-й части уже слово оружие выступает как морфологический архаизм времени, поскольку автор употребляет это собирательное существительное в несвойственной ему в современном нам языке форме мн. ч.: сверкали отделанные в серебро оружия. Часто используется в романе в разных формах разговорный фонетико-словообразовательный архаизм времени чакалка (= шакал).
Наряду с историзмами и архаизмами времени, но уже в целях создания местного колорита, Ф.Ф. Тютчев правомерно использует в романе «На скалах и долинах Дагестана» экзотизмы, в том числе исторические, обозначающие предметы быта, одежды, виды оружия, социальную иерархию и другие актуальные для описываемой эпохи понятия из различных сфер жизни народов Кавказа: абрек – в период присоединения Кавказа к России: горец, участвовавший в борьбе против царских войск и администрации, наиб – один из воинских начальников; нукер – дружинник, воин личной охраны хана, князя и т.п. (у некоторых восточных народностей) [3]; гяур – презрительное наименование иноверца-врага (русского); джаным – любимая женщина; газават – священная война с врагами ислама; чувяки – мягкая кожаная обувь без каблуков, чусты – вязаные толстые носки, усташ – мастер своего дела, хаким – доктор, лекарь, а также и знахарь, танзиф – кисея (примечания автора), бешмет – верхняя распашная, обычно стеганная, одежда, курпай (папахи) – козырёк высокой меховой шапки, чурек – большая лепешка из пшеничной или кукурузной муки, сакля – хижина, жилище кавказских горцев [5]; мулла – священник у мусульман; канлы (канла) – право кровомщения, кровная месть, саксула – белая верхняя одежда, джамаад – совещание, совет, халбата – тайное совещание со своими приверженцами, через – кошель в виде пояса, рот-люль-хинкал – пшеничные галушки (прим. авт.); кунак – друг; мюрид – мусульманский послушник; последователь религиозного движения, охватившего в 25–50 гг. 19 в. некоторые кавказские народы и ставшего политическим орудием в их борьбе за освобождение от гнета царской России [5], адат – мусульманский обычай; «право, сложившееся в условиях первобытно-общинного строя у народов, принявших ислам, и противопоставляемое религиозному праву – шариату» [3].
Вместе с другими экзотизмами Ф.Ф. Тютчев использует колоритные антропонимы (Шамиль, Казимулла, Гамзат-бек, Хаджи-Мурат, Наху-Беки, Ташав-Ходжи, Мравал Джамиер, Казимат, Нур, Фатьма-Ханум, Азамат, Саабадулла, Наджав-бек, Джамал-Един и др.), топонимы (названия аулов: Гимры, Хунзах, Зондок, Аргуани, Ашильта, Тилитл, Чиркат, Каранай, Ахульго и др.; городов: Темир-Хан-Шура, Кизляр, Тифлис; рек: Терек, Койсу, Сулак, Аксай, Алазань; гор: Казбек, Эльбрус (Шат-гора), хребет Аракс-Тау, Мартанское и Тенгинское ущелья и т.д.) и теонимы: Аллах, Магомет, Азраил (ангел смерти).
В диалогах персонажей автор нередко использует старинные (существовавшие в русском языке до 1917 г.) формулы речевого этикета, регламентированные правилами титулования лиц дворянского происхождения и «Табелем о рангах»: Ваше благородие, Ваше высокоблагородие, (в обращении солдат, казаков к офицерам-дворянам); Ваше сиятельство (в обращении к лицам княжеского сословия), государь мой, батюшка, милостивая государыня, сударь (в общении дворян с равными себе, сударь – преимущественно в устной речи) и др.; ср. в гл. XXIII 3-й ч.: уланский Его Высочества В. К. Михаила Павловича полк (о кавалерийском полке, носившем имя Великого Князя – брата царя).
Этикетные формулы титулования иногда выполняют в романе стилистическую функцию речевой характеристики персонажа. Так, в VII главе 2-й части переводчик Агамалов, желая еще больше возвысить Шамиля в глазах униженного пленника, высокопарно говорит Спиридову: «Его светлость имам Чечни и Дагестана, верный слуга Аллаха, светоч мусульманства, спрашивает тебя, неверный пёс, правда ли, что ты родственник главнокомандующего войсками, генерала барона Розена?», явно завышая этим титулом социальный статус своего господина. Тем самым в соответствии с замыслом автора обнажаются льстивость, угодничество и раболепие этого персонажа, поскольку сказать Его Светлость можно было только о лице, носившем высший дворянский титул Светлейшего князя, который мог быть пожалован царём лишь за особые заслуги – напр., этот титул носил А.Д. Меншиков, сподвижник Петра I.
Неточности (фактические ошибки или анахронизмы) в романе крайне редки, при этом они малозаметны, поскольку носят негрубый характер. Так, по-видимому, ошибочным является использование в тексте слова кондор при обозначении большого орла-падальщика: Огромный, отвратительный кондор с длинной голой шеей и маленькой головой, оглашая воздух пронзительным криком, тяжело поднялся из-за соседней вершины, сделал несколько трусливо-нерешительных кругов по воздуху и, растопырив крылья, медленно и грузно опустился на труп. (1-я ч., гл. XXIII). Очевидно, автор имел в виду грифа, обитающего на Кавказе, в то время как кондоры, хотя и имеют большое сходство с грифами (орнитологи относят их к семейству американских грифов), обитают только в горных районах американского континента. Вместе с тем не исключено, что во время службы автора на Кавказе слово кондор использовалось как жаргонное наименование (например, в армейском арго) грифа.
Вряд ли правомерно и употребление слова милиционер (применительно к описываемому периоду Кавказской войны) в диалоге Спиридова с товарищем по несчастью – пленным стариком-купцом Арбузовым:
– Нешто вы, господин, не знаете, какой на тракте конвой? Звание одно. Милиционеры больше, так они сами норовят ограбить, а не то что охранять.
– А казаки?
– Казаки не лучше милиционеров будут. Как завидели горцев, без выстрела налево кругом, только их и видели (2-я ч., гл. VII).
Милиция на Кавказе была введена лишь в конце XIX в. (т.е. в период пограничной службы автора в этом регионе): «В кон. 19 – нач. 20 вв. на Кубани и в Дагестане иррегулярные войска, предназначенные для несения полицейской и конвойной службы» [1]. Ср. с информацией в Википедии:
В Российской империи отряды милиции были сформированы:
- в начале XVIII в. Петром I;
- в конце 1806 года, во время русско-прусско-французской войны 1806−1807 гг. <…>;
- в конце XIX − начале XX вв. (до 1916 г.) на Кавказе и в Закаспийской области – небольшие (от 170 до 1200 чел.) части иррегулярных постоянных войск, названные постоянной милицией, созданные на добровольческой основе из населения некоторых народностей, «не обязанных военной службой» и предназначенные, преимущественно, для несения местной (полицейской, охранной и конвойной) службы.
Значительный пласт лексики в романе составляют слова и выражения народной речи, которые, с одной стороны, заметно оживляют повествование, делают его более натуралистичным, придавая и комические, и трагические оттенки, а с другой – способствуют созданию выразительных речевых портретов простых людей. Чаще всего разговорно-просторечную лексику и фразеологию автор использует в речи казаков-пограничников и солдат. Вот характерный пример употребления таких слов и оборотов в монологе с целью создания речевого портрета казака Пономарева, наивно-философские размышления которого принимают народнопоэтический оттенок предчувствия близкой смерти:
И забрались же, черти, высоко,– рассуждал Пономарев,– немного, что не на самую луну. У них, гололобых, заведено такое <…> Как бы не так. Начальство прикажет, живой рукой их, дурней, как индюшек с насестов за хвосты постягают. <…> Будет вам ужо «газават», и со Шмелем (Шамилём – О.В.) вашим потрохов не соберете <…> Иной ружье чистит <…>, а посмотришь, лет через шесть–семь, а может быть, и того раньше его самого какая-нибудь «крупа» (в казачьем жаргоне – пехота, пехотинец. – О.В.) на штык нанижет, или наш брат-казак через лоб шашкой окрестит, и расколется его бритая башка, как зрелый ковун... Да, дела, дела. Много народу пропадет. Вот у дяди Дорошенко сына убили. Какой парень был! Одно слово – орёл, только бы жить, да отца радовать, ан, глядишь, и нет его <…> Так и мы – сегодня живы, а доведётся ли мне завтра об эту пору так же вот лежать да умом раскидывать, одному Богу известно. Может быть, уже и очей не будет: выдерут их проклятущие вороны. А чакалка (шакал. – О.В.) острой мордой в чреве, как иная баба в своем сундуке, рыться начнёт (1-я ч., гл. X).
Примечательно также, что в этом монологе сравнительно молодой казак называет словом дядя старослужащего Дорошенко (возраст которого около 40–45 лет), как было принято в старой русской армии, т.е. лексема дядя выступает здесь в устаревшем значении, это ещё один семантический архаизм в тексте.
Весьма характерна в романе и речь горцев, пронизанная кавказским колоритом, который придают ей варваризмы и экзотизмы и – при общении с пленными русскими – оскорбительные слова, как, например, в следующей реплике чеченца Азамата, адресованной пленному Спиридову:
– Дэле мастагата, гяур керестень! («Противник бога, проклятый недоверок!» – О.В.) – завопил он пронзительным голосом. – Ты осмеливаешься ещё не слушаться, когда я, Азамат, сын Нура, приказываю тебе. Ты усаживаешься, как будто я пригласил тебя к себе в гости! Постой же, неверная собака, я сумею сделать из тебя самого послушного осла, какого ты только когда-нибудь видел (1-я ч., гл. XIII).
Во многих случаях диалоги персонажей и речь повествователя окрашены в юмористические тона. Такие коннотации тоже чаще всего служат средством речевой характеристики персонажа. Например, просвечивает искрометный юмор автора в описании денщика Савелия (1-я ч., гл. XVIII):
Савелий утверждал, что в цвете и форме его носа причиной был мороз, а Павел Маркович обвинял в этом водку. Кто из них был прав – неизвестно. Вернее всего, и тот, и другой, так как Савелий действительно однажды сильно отморозил себе все конечности, причем лишился даже большого пальца на левой ноге. Несомненно, что и нос его пострадал очень сильно, но в то же время несомненна была и его приверженность к рюмке, обладающей, как известно, способностью красить слишком часто заглядывающие в нее носы.
В романе много выразительных батальных сцен, в которых автор отдает дань уважения и мужеству русских солдат, штурмующих неприступные аулы-крепости или погибающих в неравных стычках с кавказцами, и стойкости, отчаянной храбрости защищающих свою землю горцев; их патриотизму, иногда доходящему до фанатизма, когда женщины-чеченки вместе с детьми бросаются в пропасть, по обычаям предков предпочитая смерть позорной неволе. При этом симпатии автора как профессионального военного и истинного патриота, конечно же, в большей степени на стороне русских. Например, полны трагического пафоса, восхищения героизмом русских солдат и горцев художественные описания таких ключевых эпизодов Кавказской войны, как взятие аула Ашильта в XV–XVI главах второй части, аула Аргуани в X–XI главах 3-й части и самый трудный, кровопролитный для обеих воюющих сторон штурм главной крепости Шамиля – аула Ахульго – в последних главах романа:
Сдвинув папахи на затылок бритых голов, подобрав полы черкесок и засучив рукава, мюриды бросились, как слепые, на русские ряды с пронзительными воплями, стараясь прорвать стальную стену штыков, но это им не удалось. Плотно прижавшись плечо к плечу, ни на минуту не теряя своего хладнокровия и спокойствия, солдаты дружно встречали их бешеные натиски и отбрасывали назад. Битва напоминала бешеный поток, с ревом и воем несущийся на гранитный утес. Глядя на бег волн, на их яростный прибой, казалось, что в следующую минуту они смоют, опрокинут каменную глыбу, стоящую на их пути, и победно разольются по долине; но проходили минуты, часы, волны ревели, разлетаясь в мириады тяжелых, как свинец, брызг, разбрасывая кругом хлопья пены, а гранитные острые утесы по-прежнему стояли незыблемы, только слегка содрогаясь под могучим напором разбушевавшейся стихии (2-я ч., гл. XV).
После получасовой резни русские ворвались, наконец, в аул, но тут их ожидали новые полчища. Каждая сакля в отдельности представляла из себя небольшую крепость, защищавшуюся до тех пор, пока в ней оставался в живых хоть один человек... Во многих местах к сражающимся мужчинам присоединялись женщины и дрались с не меньшим ожесточением, чем их братья и мужья (3-я ч., гл. XI).
Между строк в батальных сценах чувствуется горечь и сожаление писателя-реалиста по поводу того, что два таких гордых и мужественных народа, как русские и горцы, вместо того чтобы жить в мире, торговать и укреплять культурные связи, по геополитическим, религиозным и другим причинам вынуждены ненавидеть и убивать друг друга.
В заключение отметим, что на всем протяжении захватывающего по своим сюжетным перипетиям повествования – в пейзажных картинах, батальных сценах, портретах, диалогах и философских размышлениях персонажей – восхищает глубина проникновения автора в «дух» описываемого времени и места действия и, главное, «сочный», меткий, образный, стилистически выдержанный язык, проанализированные выше особенности которого позволяют причислить роман Ф.Ф. Тютчева к лучшим историко-художественным произведениям русской литературы 2-й половины XIX – начала XX вв.
[1] Впервые роман был опубликован в 1903 г., а материалы автор собирал в течение шести предшествующих лет пограничной службы на Кавказе в 1894–1900 гг., черпая информацию из рассказов ветеранов и очевидцев, основываясь на личных наблюдениях, изучая исторические документы, на два из которых сам ссылается в 3-й части романа: 1) «Обзор войн России от Петра Великого до наших дней» Г.А. Леера, в 4 т. (СПБ, 1893); в VII и VIII главах, есть прямые ссылки, соответственно, на стр. 90 и 117 в IV томе этого издания; 2) «История 80-го пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала графа Барятинского полка» А. Зиссермана (СПБ., 1881 г.); на стр. 116 этого издания также есть прямая ссылка в XVII главе. В числе доступных источников также могли быть: публичные лекции полковника Д.И. Романовского «Кавказ и Кавказская война», изданные в 1860 г.; «Акты, собранные Кавказской археографической комиссией» п/р А.П. Берже, в 13 т. (СПб., 1866); «История войн и владычества русских на Кавказе» Н.Ф. Дубровина, в 6 т. (СПб., 1871–1888); «Кавказская война» В.А. Потто, в 5 т. (СПб., 1871–1888) и другие, в том числе, возможно, зарубежные.
1. Большой Российский энциклопедический словарь [Текст]. - М.: Большая Российская энциклопедия, 2003. - 1888 с.
2. Епишкин Н.И. Исторический словарь галлицизмов русского языка [Электронный ресурс] / Н.И. Епишкин. - М.: Словарное издательство ЭТС, 2010. - 5140 с. - Режим доступа: http://gallicismes.academic.ru (Дата обращения: 07.02.2017).
3. Ефремова Т.Ф. Современный толковый словарь русского языка [Текст]. В 3 т. / Т.Ф. Ефремова. - М.: АСТ, Астрель, Харвест, 2006.
4. Нифагина Н.Н. Могучие звуки сердца. Биография Ф.Ф. Тютчева (04.04.2011) [Электронный ресурс] Н.Н. Нифагина . - Режим доступа: www.library.ru (Дата обращения: 09.01.2016).
5. Толковый словарь русского языка [Текст]: п/р Ушакова Д.Н. - В 4 т. - М.: ОГИЗ, 1935-1940.
6. Тютчев Ф.Ф. На скалах и долинах Дагестана [Текст] / Ф.Ф. Тютчев. Собрание сочинений. В 3 томах. Т. 2. - СПб: ООО «Издательство «Росток», 2011. - 704 с.
